Затем Венгрия. На последнем ночлеге перед ее границей мне довелось просмотреть груду иллюстрированных венгерских журналов. «Необыкновенная» страна вдруг открылась мне. Вот венгры на Украине, венгры на Кубани. Японские деятели приветствуют венгерских, венгерские приветствуют испанских. Генералы Венгрии на приеме у Маннергейма или у Гитлера. Ослепительные дипломатические балы. Адмирал страны, не имеющей флота, Хорти — среди каких-то туристов явно малайского происхождения. И кругом кунтуши, кривые сабли, меховые шапки с высокими султанами. Создается впечатление, что имеешь дело с могущественной державой, которая вела самостоятельную политику... А утром открылась Венгрия, как она есть, со всеми феодальными пережитками, с необычайным высокомерием дворянства, со страшной нищетой.

Страсть к преувеличениям, очевидно, свойственна некоторым малым странам. Обилие памятников в Румынии, например, ошеломляет свежего человека. Не только в больших городах, но и в маленьких местечках обязательно наставлены памятники каким-то, очевидно, очень знаменитым людям. Правда, редко удается узнать, чем собственно они знамениты, и в конце концов чрезвычайно трудно поверить, чтобы румынская история была так плодовита гениями.

В Венгрии тоже увлекаются бюстами доморощенных «наполеонов». Жестокое лицо, усы, как два гвоздя, что-то роскошное на плечах, и даты битв, побед, триумфов строк на сорок, на пятьдесят золотом на бронзе или граните. Мимо этих «наполеонов» мрачно идут колонны пленных венгров из армии Салаши и группы других венгров, добровольно сложивших оружие. Эти тут же на дороге сбрасывают с себя немецкую форму, вешают ее на бюсты.

...Будапешт был, несомненно, величественным. Если это и не самый прекрасный город на Дунае, вопреки утверждению путеводителей, то во всяком случае самый солидный. Нелепая затея Гитлера превратить венгерскую столицу в свой Сталинград в смысле обороны закончилась, как и следовало ожидать, плачевно для Будапешта. Буда — в руинах, а Пешт — в таких тяжелых ранах, на лечение которых понадобятся труды, может, не одного поколения венгров.

Сталинград должен был послужить немцам грозным предостережением в том отношении, что они не умеют вести городских сражений. Немцы не сумели взять Сталинград, не удержали Тарнополь, оставили Белград, но тем не менее решили всеми силами удерживать Будапешт. В результате Венгрии понадобятся многие годы, чтобы вернуть своей столице вид более или менее жилого города.

В тот самый день, когда я въезжал в Будапешт, войска 2-го Украинского фронта стремительно продвигались к Братиславе. Вскоре и мы двинулись по северному берегу Дуная. Солнце, близясь к закату, стояло на середине реки, меж ее холмистыми берегами, на гребнях которых вырисовывались величавые силуэты замков, а ниже, на склонах, роились деревни и хутора. В плавнях северного берега торчали верхушка железобетонных сооружений. Они напоминали рубки полузатопленных кораблей. Но то были не корабли, а немецкие узлы сопротивления.

Уже стемнело, когда незаметно для самих себя мы пересекли границу Словакии и на рассвете вошли в старые улицы Братиславы, еще курящиеся после ночного боя.

Мы проезжаем на танке по улицам этого старинного славянского города, который немцы переименовали в Пресбург, и всё-таки не онемечили, не поработили, не обезличили! И вот с труппой товарищей мы спускаем со здания ратуши фашистский флаг и водружаем знамена — советское и чехословацкое!

В ратуше Братиславы был когда-то подписан Пресбургский мир, и до сих пор сохранился здесь зал этого заседания и кресло, в котором сидел Наполеон. Но не воспоминания о нем привлекли мое внимание на эту улицу, а престарелый словацкий поэт Янко Есенский, переведший в годы фашистского протектората всего «Евгения Онегина».

В квартире Есенского застал я австрийского писателя. Гуго Гупперта, пятнадцать лет проживавшего в Москве и теперь возвращающегося домой, словацкого подпольщика, приехавшего в родной город после восьми лет отсутствия, и нескольких молодых литераторов, которые расспрашивали меня о Тихонове и Фадееве, с которыми они были знакомы. А хозяин, узнав, что мы намерены двигаться в направлении Вены, чертил спичкой на скатерти наиболее удобный путь.

Наутро в центре площади Звездослава, вблизи прекрасного городского театра оперы и балета, хоронили погибших офицеров Красной Армии и на окружающих площадь домах жители приспускали чехословацкие флаги.

Узнав, что я советский литератор, многие обращались с просьбами рассказать, что делается в мире. Пришел словацкий партизан с объемистым дневником. На улице догнал меня человек, слушавший сводки Советского Информбюро и распространявший их среди знакомых. У него были сотни вопросов. Но войска стремились вперед. Отставать было нельзя. Пообещав вернуться, если позволят обстоятельства, я встретил рассвет на реке Мораве — многострадальной реке славянства, не один раз протекавшей кровавой стезею после битв моравов и чехов с германцами. Морава воспета в песнях, как Днепр, как Волга. Это река сражений и могил, великой славы и великого славянского упорства...

Здесь мы узнаем, что войска 3.го Украинского фронта достигли уже предместий Вены. Мы двинулись назад к Братиславе, перебрались через Дунай по шаткому понтонному мосту и очутились На автостраде Братислава — Вена. По этой трассе только что прошли войска генерала Петрушевского. Тишина. Безлюдье. Жители еще не покинули своих убежищ.

Но всё впереди, у Вены. Там гроза, дым, взрывы. Вена — в зареве, точно прикрылась дымовой завесой. Держась Дуная, въезжаем в город, как раз в ту. его часть вблизи Дунайского канала, где дрались гвардейцы генерала Захватаева. Для многих из них бой за Вену был боем за третью столицу — Белград, Будапешт, Вена.

Всегда считалось, что Вена — соперница Парижа по красоте архитектуры, что это город музыкальный, песенный, город Штрауса и Цвейга, город, умеющий сочетать блеск Парижа с чем-то своим, тихим, сосредоточенным. Вероятно, так оно и было до Гитлера. После стало иначе, и старой Вены нет и долго не будет. Не только потому, что гитлеровские солдаты ограбили исторический Шенбруннский дворец, вырубили столетние липы в его парке для лучшей пристрелки зениток, не только потому, что они подожгли, уходя, чудесное здание австрийского парламента и превратили в узлы сопротивления многие замечательные дома. Не только потому, что они опустошали венские музеи, заминировали и взорвали мосты через Дунай.

Немцы лишили Вену ее души! В Вене нет ни хлеба, ни искусства. Венским пивом жители с горькой усмешкой называют колодезную воду. Немцы лишили Вену смеха,, Она изголодалась, обносилась, одряхлела и с трудом приходит в себя.

Нам пришлось жить в Вене сначала на улице Томаса Мюнцера в южной части города. Здесь некое акционерное общество застроило квартал стандартными виллами. Вьющиеся розы в палисадниках, дикий виноград на стенах домов, декоративная вишня у входа в дом. В квартирах много книг. Путеводители по Риму и Парижу, Брюсселю и Мюнхену. Монографии о Гавайских островах. Тысячи патефонных пластинок. Многотомный труд «Искусство красиво жить». Хозяин дома, специалист по электроприборам, напоминает опытного путешественника. Где только он не был!

Продавал лампочки и утюги в Белграде и Каире, основал отделение своей фирмы в Софии и Стамбуле, наведывался в Милан, побывал в Испании у Франко.

Я спрашиваю:

— Почему над вашим домом не поднят австрийский национальный флаг?

Он отвечает:

— Флаг был запрещен.

— А сейчас?

— Но ведь на этот счет не было никакого распоряжения.

Его супруга спрашивает с подчеркнутой осторожностью:

— Нас не будут судить за то мы породили Гитлера? Ведь он же австриец, знаете. Такое несчастье!

Затем пришлось мне провести двое суток в юго-западном квартале Вены, Гицинге, где расположены особняки миллионеров. Их самих, конечно, нет дома, так как они куда-то совершенно неожиданно уехали, забрав всё, кроме мебели, книг, картин. Я в доме фабриканта, владельца текстильной фабрики. Управляющий домом — существо, видимо, довольно преданное своему сбежавшему хозяину, рассказал мне, что бедствием Вены была дороговизна квартир.

— К нам все приезжали жить. Ведь у нас никогда, знаете, не было войны. У нас очень тихо. Были и французы, и итальянцы, и греки, а потом понаехали румыны, мадьяры, болгары, голландцы, бельгийцы. Кто боялся войны, все, знаете, ехали в Вену. Потом стали приезжать саксонцы, баварцы, вюртембержцы.

— Это кто же, немцы?

— О да, в общем они немцы. На родине их бомбили, вы знаете... Было много ваших русских рабочих. Они все имели работу.

— Наши не приехали, наших привели насильно. Безработными они и дома не были.

— Да? Этого я не знаю. Но все они много, много работали у моего хозяина. Их было больше трех тысяч...

Во Флорисдорфе разговаривают иначе. Флорисдорф — рабочая, промышленная, индустриальная Вена. Еще живы участники знаменитого венского восстания. Еще целы дома, где шли бои Вены рабочей с Веной фашиствующей.

Флорисдорф разрушен безжалостно, обобран ужасающе. Фабрики, заводы, мастерские варварски искалечены. Но это пожарище — единственный район, где слышишь песни. Десятки тысяч рабочих поют на своих языках. Итальянцы, французы, югославы, греки, поляки, украинцы, русские. Они обступают нас толпами. Это текстильщики, металлурги, электрики, пищевики. Единственная их просьба — газеты! Получив экземпляр советской газеты, они читают ее вслух сразу на трех или четырех языках. Уйти нельзя.

— Одну минуту, месье, простите... Одну минуту, товарищ... Что такое Крымская конференция?.. Где Петэн?.. Что в Марселе?.. Что в Праге?.. Что в Варшаве?..

Старый электрик Войцех Страховский — сторонник того, чтобы приступить к восстановлению предприятий. Он пробует говорить по-русски:

— Я здесь, так оно робит. Меня нет, так оно стоит. А нехай теперь на нас всех робит. Я верно говорю...

Во Флорпсдорфе очень плохо с продовольствием, ещё хуже, чем в Вене. Но ни одного вопроса о хлебе, ни одной просьбы. А когда закуриваешь сигарету, курильщики отводят лица в сторону: они не курили около месяца, и всё-таки здесь готовы работать с завтрашнего дня для победы. И опять здесь вспыхивают песни...

Слезы выступают на глазах, когда слышишь, как полтавская дивчина поет «О соле мио» или «Таттинату», а пожилой марселец, сапожник, подтягивает хору, буйно и сладостно запевавшему «Реве тай стогне Днипр широкий». Что-то повое, необыкновенно плодотворное родилось в годы, когда эти люди были в неволе. Общая беда сплотила этих людей в такую дружную семью, которую не развеют самые страшные бури. Она развила и укрепила узы братства и солидарности, всегда очень сильные в рабочем человеке, и придала им суровые черты военного времени.