Сделав несколько десятков километров по автостраде, мы выезжаем на шоссе и, минуя пригороды и окраины, углубляемся в Берлин с северо-восточной его стороны. Весеннее солнце заливает ярким светом пригородные, сады. Улицы уже очищены под метелку. Сапёры убирают сооруженные немцами баррикады. Сапёр с загорелым лицом объясняет:

— Понагородили этих баррикад, — пройти невозможно. Мы их сносим, чтобы нашим войскам просторнее было.

Идет раненый сержант. Спрашиваю:

— Где ранило?

— Царапнуло только, товарищ майор! — и рассказывает, как он и еще двое бойцов очищали четырехэтажный дом, дрались в подвале и в гараже.

— Восемнадцать немцев сдались в плен, четырех мы убили в бою. Начали уже переходить к другому дому. Вдруг из слухового окна автоматная очередь. Эсэсовец-гад забрался под крышу и стреляет. Его мы, конечно, прикончили.

Сержант охотно закуривает предложенную папироску, глубоко затягивается и продолжает:

— Моя часть где-то уже в глубине Берлина, плац какой-то очищает. Названия тут мудреные, не поймешь! Теперь я беспокоюсь: успею ли залечить рану. Хотелось бы под оркестр под нашим знаменем пройтись по этим плацам!

Улицы наполнены грохотом артиллерии, шумом пулеметной, автоматной и ружейной стрельбы. В городе нет сплошной линии фронта. На этой улице уже стоит регулировщик, почти вся она очищена, а на соседней — оживленная ружейная пальба.

По улицам, уже очищенным нашими войсками, патрулируют автоматчики, зорко посматривая на дома и заглядывая во дворы: нет ли там спрятавшихся и готовых ударить в спину нашим войскам гитлеровских головорезов.

Подальше от места боя — оживление. Немецкое население высыпало на улицу. Немцы подобострастно кланяются офицерам и солдатам Красной Армии.

На Берлинер-аллее мы встретили немцев, очищающих мостовую от щебня и битого стекла. Но чем дальше мы углублялись по этой улице, тем безлюднее и мрачнее она становилась. Потом и всякий след машин оборвался. Мы свернули в переулок. Автоматы трещали где-то рядом. К нам подошел совершенно запыленный автоматчик.

— Тут с машиной находиться опасно, — сказал он. — Вон там, за поворотим, еще идет борьба.

Пришлось отъехать назад..

Встретили капитана Гордеева. командира пулеметной роты. Его только что осколком гранаты ранило в руку. Он рассказал:

— У мена семь станковых пулеметов впереди, ведут огонь вдоль улицы и по домам. в которых сидят немцы. Скажу вам: многие немецкие солдаты сложили бы оружие, но эсэсовцы их держат. Часа три назад мы прочищали одну улицу. Дадим очередь по дому и ждем: Смотришь: из подворотни белый флаг покажется, потом два-три солдата выглянут. Посылаю туда автоматчиков. Ну, и ведут человек десять пленных, а то и больше. Казалось бы, все. Так нет. В доме обязательно человек пять эсэсовцев сидит. С ними-то и приходится драться.

По пути из Берлина в одном из пригородов я оказался свидетелем несколько необычной встречи. Нескончаемым потоком двигались советские люди, работавшие на берлинской каторге и освобожденные в утренних боях. Из одного дачного типа домика выскочил наш боец с перевязанной головой в халате санитара.

— Иван! Иван Лукьянович! — крикнул он и бросился к одному из проходивших по улице.

Через минуту — объятия, слезы и поцелуи. Рядовой Петр Савельевич Борзий, назначенный на время санитаром в полевой госпиталь, здесь, в предместье Берлина, встретил мужа своей племянницы, бывшего слесаря Харьковского электромеханического завода Ивана Лукьяновича.

— Исхудал ты, Иван! — заметил Борзий.

— Тридцать восемь месяцев каторжного труда на немецком заводе состарили меня лет на двадцать! — отвечал Волков. — Но я еще жив. А сколько наших людей погибло на этой каторге! Теперь кошмар кончился. Я вот еще не выбрался из Берлина, а уже, кажется, дышу другим воздухом, воздухом с Востока.