С Ленинских гор это было видно особенно хорошо. Город внизу казался кратером, из которого извергалась вверх игольчатая лава. В небе блестели разрывы, их было так много, что их вспышки переливались на небесном своде. А в паузах слышалось ровное жужжание невидимых юнкерсов и топот тысяч ног по железу крыш: это пионеры и пенсионеры выбегали из слуховых окон хватать зажигалки.

Снег не убирали с улиц. Дома погрязли в мешках с песком, покрылись кровоподтеками камуфляжа.

Ночь наступала в Москве, как в тайге. Слово «зашториться» вошло в обиход.

Тысяча четыреста восемь ночей была зашторена Москва. Мы подглядывали в собственные, окна, не протекает ли где-нибудь свет. Карманный фонарик стал нашим спутником, как паспорт и портсигар. И вот вчера в ноль часов ночи отменялось затемнение Москвы.

В ночь на 30-е я был у своего друга. Почему-то стол имел праздничный вид. Когда часы стали бить полночь, нам предложили поднять бокалы, и в торжественной тишине раздался стук упавших багетов. Хозяин сдирал синие, шторы с окон. Мы выпили, как пьют за наступающий новый год.

Свет! Вчера по Москве трудно было проехать даже на виллисе, особенно через центр. Это не были улицы, над которыми сияют звезды или ходят тучи, вдоль которых стоят темные громады домов. Мы ехали через гостиные, через фойе, через залы. Это был уют просторных помещений, залитых ласковым светом. Кажется, здесь не хватало только ковров и гардин. Необыкновенно сияли витрины магазинов. Они казались сценами маленьких театров, в которых сейчас начнется феерическое представление...

Несметное количество молодежи заполняло все пространство. Юноши и девушки, взявшись под руки, шли рядами по тротуарам и мостовым, вопреки свисткам милиционеров, которые мало что могли поделать с гуляющими, несмотря на все великолепие своей новой формы, которую они только что надели.

Свет! Еще с утра возились над уличными фонарями. Монтеры, посаженные в проволочные рюмки, поднимались к траверзам столбов и укрепляли там молочные шары большого освещения. 1.408 дней они были пусты и темны!

Утром на высоте кремлевских башен я увидел люльки, казавшиеся меньше спичечной коробки. Они держались там каким-то чудом, будто подвешенные к облакам. В бинокль стало видно, как двое людей, казавшихся крошечными, поставили в люльке лестничку и полезли на звезду. Они принялись ковыряться над ней, над тусклыми ее лучами, вымазанными зеленой краской. В первые же дни войны кремлевские звезды пришлось камуфлировать, потому что золото и граненые рубины стекол слишком сверкали и могли привлекать внимание воздушных пиратов. Я увидел, как мутная краска маскировки большими пластами спадала вниз. Вчера я узнал, что это не была краска: несмотря на горячку первых дней войны, звезды были обшиты парусиной, а уже сверху была произведена покраска, чтобы не вымазать позолоту и стекло. И вот снова засияли над Кремлем его пять звезд в двадцать пять тысяч свечей.

Эти дни накануне мая были и кануном окончательной победы. Два праздника сливались в один, и на оба хватало солнца и радости.

Не только за годы войны, но и раньше я не помню Москву такой оживленной. Торжествует порядок. По выстиранному асфальту, повинуясь указаниям жезла, волнами шли машины. На одних везли станки, на других ехали глобусы, третьи несли на себе военные понтоны, но четвертые везли уже штатские лодки для водных станции, лодки, сверкающие красным и белым лаком... Все пахло краской, и слова «осторожно, окрашено» были читаемы, как обычно, уже после того, как окрашенными оказывались штаны и юбки.

Возле Моссовета я видел митинг голубых автобусов, впервые вышедших на улицы столицы после четырехлетнего затворничества. Они стояли, красивые и молодые, ожидая разрешения пуститься по своим трассам.

На них были русские надписи, они были свои, эти широкие, мягкие машины, сделанные на нашем заводе. И кругом все было наше — и речь, звучавшая громче обычного, и лица, освещенные весной и ожиданием салюта, и кремлевские башни, и московское небо. Все было нашим, неотъемлемым, вновь таким, как до войны.

И вместе другим: неизмеримо более драгоценным.

Ибо теперь больше, чем когда-нибудь, мы познали цену каждой мелочи в нашей жизни. Цену каждой пяди нашей земли, каждого грамма нашего воздуха.

Мы знаем эту цену по могилам погибших родных, по руинам сожженных городов.

Тот, кто видел эти города, знает, что такое стекло в окне, железо на крыше, как прекрасен неразрушенный дом уже потому, что он не разрушен.

О, с какой силой мы будем держать в руках все наше богатство! Как зорко будем следить, чтобы тать и разбойник не взросли возле нашего родного дома!

Радуется Москва.

Пусть посмотрят все, как радуется Москва. Она того достойна, как и весь советский народ.

Есть в этой радости сила, есть гордость и вера в себя... По нет в ней беспечности.

Ничто не забыто — ни путь, пройденный сквозь кровь и огонь.

Ни будущий труд, который огромен и сложен.

Ни препятствия, которых не может не быть.