В аллее у стадиона «Динамо» стояли тяжелые гаубицы под брезентовыми чехлами. Механики возились у колесных тягачей, прогревая моторы; командир одного орудия обновлял свежей краской белые круги, нарисованные на стволе орудия, обозначающие число разрушенных им вражеских укреплений, а тормозной, дюжий, сутуловатый украинец — силач и прирожденный артиллерист, — рассуждал мечтательно и с обычным для украинцев юмором:

— А вот в Кёнигсберге было дело... Город пустой. Занимай любой дом, хочешь — так пятиэтажный. Из, правда, ни одного дома там не было... Видите, пушка теперь под чехлом. Бережем ее, как ту скрипку. Боимся, как бы от сырого воздуха она не покоробилась. А было дело, и доставалось же ей, бедняге... Хотя, положим, и надо ее беречь. А снять чехол — это, что ж, то для нас секундное дело...

Артиллеристы только что, в три часа пополуночи, поднялись. Так оно бывало и в боях. В эту именно глухую ночную пору из землянок своих, из вырытых в обрывах нор выходили они на ветер, под дождь и снег к своим, едва различимым во тьме орудиям...

И вот в предоктябрьскую ночь артиллеристы готовились к параду, готовились пронести у зубчатых стен Кремля знамена победы, добытой в подвигах полутора тысяч ночей и дней. Вот уже гаубицы вытянулись в колонну и, оставляя на асфальте рубчатые следы своих гусениц, с ровным металлическим гулом двинулись по широкому окаймленному бульварами шоссе.

В это время в другой части города строились пехотинцы гвардейской дивизии. Четыре года тому назад иные из них коротали холодную ноябрьскую ночь у костра на полпути между Москвой и Можайском. Невелики были эти замаскированные костры, но сип согревали сердца людей. Вдовы в Варшаве, сироты в Белграде видели издалека костры нашей борьбы. Луч солдатского костра, доходивший к ним из России, был единственным лучом их надежды.

Теперь пехотинцы, строясь в колонну, вели простой разговор — и их устами говорила эпоха.

— Я с этой дивизией всё прошел, — сказал сержант, командир отделения. — Я с ней на Катушечном заводе стоял.

В этой дивизии каждый знает о Катушечном заводе на склоне Кавказских гор, откуда дивизия начала наступление.

— А я — от Нальчика, — сказал другой.

— А я пришел в дивизию на Таманском полуострове, в плавнях.

— А я — в Севастополе.

— А я — в Латвии.

— А я бился только под Кёнигсбергом. Помню, мы долго не могли понять — что такое виднеется впереди: туман или уже Балтийское море.

— А ты? — спросил сержант ещё одного солдата, самого молодого.

— Мы долго простояли в запасном полку, — смущенно ответил солдат.

— Ну, а все-таки?

— Когда наш эшелон разгрузился, то мы узнали, что Германия бросила оружие...

Поблескивая сталью касок, мерным шагом шли к Красной площади в тумане позднего утра пехотинцы. Они оправдали надежду человечества. Где только не горели их походные востры за четыре года войны!

За Карпатами, на склонах Высоких Татр и в центре Берлина, в скошенном артиллерией парке перед рейхстагом эти костры были всё те же, к пим мы привыкли с детства!

Торчали по бокам костров воткнутые в землю рогульки, и в закопченном котелке на тонкой перекладине бурлил над огнем кипяток.

Гул оркестров покрывал шаги наших войск, когда они шли через Красную площадь. Лица солдат были озарены светом победы. И не только своей силой сильны и своей гордостью горды были солдаты, но также силой и гордостью всего народа. Ослепительно сияли гусеницы танков, отлитые сталеварами Челябинска, мягко качались тонкие стволы зенитных пушек, выпущенных где-то на надежно укрытом заводе. Тульские оружейники и кимрские сапожники, валяльщики сукна и портные — весь народ, снарядивший свою Красную Армию, участвовал в этом параде. А когда проходили молодые курсанты училищ, каждый, кто видел их, вероятно, подумал с уважением: каких славных молодцов-сыновей вырастили наши матери в тяжкие годы войны!

Четыре года тому назад с Октябрьского парада на Красной площади началось наше наступление, и речь товарища Сталина прозвучала тогда как напутствие войскам перед дальними победными походами. И вот шаги солдат на новом Октябрьском параде замкнули круг.

Четыре года тому назад пружина наших сил была сжата до предела. Но никакое давление не могло бы сломить эту пружину. К тому же миллионы людей наращивали ее — виток за витком, виток за витком, преодолевая огромное давление. Матери стояли у станков, отказывая себе не только в сне, но и лишая себя святой радости стеречь сон детей. Если курица в минуту опасности умеет лишь прикрывать детей своими слабыми крыльями, то орлица вылетает навстречу врагу и вступает в борьбу. Сознание растущей силы было для каждого наградой. Советский человек тыла рассуждал так:

— Пусть враг подошел к Волге, но ведь ещё не дошла до фронта выкованная мною пушка, еще не дошел посланный мною младший сын.

И когда наши силы стали развертываться, уже ничто не могло остановить их — ни «Линия фюрера» у Ржева, ни курганы под Херсоном, ни германский Одер, ни вершины Карпат. В страхе последних месяцев фашисты изобрели фольксштурм. Наши войска растоптали его, не успев в горячке боев даже рассмотреть — что оно такое, этот фольксштурм, и как оно устроено!

Но вот пушки уже покрыты чехлами.

Подвиг, совершенный нашим народом, остается драгоценным его достоянием. Война закалила советских людей — и не только тех, кто после дальних походов переобулся в Берлине у Арки победы. Она скажется в чертах характера даже тех, кто родился на другой день после войны.

Пушки накрыты чехлами, но и впредь останутся коренными чертами нашего человека самоотверженная преданность советскому Отечеству, готовность в любому подвигу во имя Родины, стойкость и доблесть.