Дрожавшими от радостного волнения руками старая и очень уже слабая женщина стала раскладывать перед нами стопки книг о боях 1904—05 гг., карты крепости с обозначением районов и улиц, подвергавшихся наиболее интенсивному обстрелу японских дальнобойных орудий, старые, пожелтевшие письма, старые любительские фотографии, на которых мы увидели русские броненосцы в бухте Артура, мертвый остов «Гиляка», японские брандеры, подбитые возле самого входа на внутренний рейд. Евгения Ильинишна показала нам брошку, которую надевает по торжественным дням, и тут же спросила, угадаем ли мы, из чего она сделана.

Брошка была тяжелая, черная, и, помедлив немного, старуха сказала торжественно:

— Я сделала ее из осколка снаряда!

Беседовать с этой женщиной, сохранившей, несмотря на старческую свою немощность, живой, ясный ум, было тем более интересно, что на всем Ляодунском полуострове не было больше ни одного русского человека, знавшего, видевшего Порт-Артур в дни осады. Как о своих близких знакомых, рассказывала артурская сестра милосердия о людях давнего прошлого, чьи имена известны каждому

советскому человеку, изучавшему времена русско-японской войны. Мы стали расспрашивать о батарейцах Электрического утеса, и оказалось, что командир батареи №15 капитан Жуковский — родственник Евгении Ильинишны. В дни осады она посылала ему на утес корзинки с провизией. Жуковский не хотел покидать свой утес даже на час. Показывая фотографии артурских солдат и офицеров, старуха обратила наше внимание на карточку стройного, худощавого подпоручика, вспомнила, что все его очень любили, называли попросту Светиком, что он был высок ростом, а женился на девушке, которая была еще выше его. Сперва мы без особого внимания отнеслись к этим подробностям, занимательным, как нам показалось, лишь для узкого круга друзей, но тут-то и выяснилось, почти невзначай, что Светик — это известный историкам Порт-Артура изобретатель русской гранаты, Василий Николаевич Никольский, которому крепость многим была обязана в дни обороны. Он работал в мастерских на Тигровом хвосте и, когда у защитников окруженного японцами города не стало хватать боеприпасов, придумал свою гранату, и все, кто мог, даже дети, собирали для него листы жести, консервные банки, ведра, тазы, — он превращал их в гранаты, и у русских солдат на фортах и в траншеях появлялось оружие.

В начале этого века, в 1901 году, Евгения Ильинишна приехала в Порт-Артур в качестве домашней учительницы в семье богатого инженера, потом служила в женской гимназии, в библиотеке, в редакции местной газеты и видела, как Порт-Артур веселился накануне грозы.

В ночь на 27 января 1904 года вся японская эскадра появилась на подступах к внешнему артурскому рейду, и страшное время началось для русских солдат, окруженных предательством Стесселя. Русский солдат своей кровью должен был ответить за все — за ошибки царских правителей, за беспечность петербургских столичных кругов, за промахи растерявшихся генералов, за порочность всего тогдашнего строя. Пожилая учительница в первые же дни войны добровольно явилась туда, где мучился истекающий кровью солдат, — в лазарет. Там она пробыла все одиннадцать месяцев обороны Артура. На свои деньги она прикупала белье и провизию для раненых защитников города, сражалась с чиновниками, норовившими нажиться на краже и без того скудных солдатских пайков, осталась в огне до конца, плакала при виде русского флага, упавшего с сигнальной вышки в день сдачи Артура, и лишь с последним эшелоном тяжело раненых отправилась из Порт-Артура в Чифу, затем в Шанхай, где эшелон продержали три долгих месяца, и дальше, в Одессу. Она до сих пор дрожит от негодования, вспоминая; как в Чифо кто-то из царских чиновников спросил, глядя на безногих, безруких солдат на носилках: «Зачем вы привезли с собой это крошёво?» На том же пароходе везли тело убитого Кондратенко.

Петербург с его равнодушием к трагедии Порт-Артура показался сестре милосердия отвратительным. Вскоре она уехала из столицы и вернулась на Дальний Восток, ближе к милому ей Порт-Артуру.

Поздно вечером, закончив беседу со старухой, принявшей нас, как родных, мы вдруг обратились к ней с предложением проехать с нами в Артур. Мы думали, что старый, больной человек откажется от этой слишком уж смелой затеи. Но бывшая сестра милосердия согласилась с восторгом и на другой день, в назначенный час, чуть не дрожа от нетерпения, ждала нас на пороге комнаты, принарядившаяся, в шляпке, заколотой длинной булавкой, в стареньком боа, которое тут же со смехом обозвала «кошачьим», с дорожным баульчиком и с палочкой в правой руке.

Ей очень хотелось видеть Артур.

Общими силами мы усадили старушку в автомобиль и двинулись в путь.

Вскоре мы снова увидели город, окруженный горами и морем. Советские матросы шли там бок о бок с китайскими грузчиками. На площади возле китайской школы шумел многолюдный митинг. Китаец-студент, возбужденный, потный от волнения, обращался к толпе, и все слушали его жадно, приложив ладони к ушам, — рабочие и торговцы, бедняки и богатые, женщины, дети и старики, — и студент, закончив свою речь, совершал поклон сначала в сторону рукоплескавшей толпы, а затем в ту сторону, где стояла маленькая группа советских людей. После митинга китайцы пригласили представителей нашего командования на банкет дружбы. Это был очень скромный и очень трогательный банкет, устроенный не в пышном каком-нибудь помещении (местные люди привыкли, что особняки и дворцы могут принадлежать только японцам), а в бедной китайской харчевне, закопченной, с низкими черными потолками и с традиционными бумажными букетами и кистями на дверях. Повара опоздали с приготовлением кушанья, наш генерал и его офицеры приняли хозяйские извинения и сели ждать в прихожей комнатке.

Наконец, стол накрыли, начался ужин с бесконечными китайскими блюдами, смена которых возвещается каждый раз пронзительным криком кулинаров, подняты были первые тосты за дружбу народов, отзвучали первые речи, и вскоре официальный банкет превратился в простую, теплую встречу приятных друг другу и очень уважающих друг друга людей.

Мы рассказывали все это русской женщине, помнившей другой Порт-Артур, другие нравы, другие порядки, и она качала головой, удивляясь. Она знакомилась с людьми новой России.

И мы вспомнили одно из первых своих впечатлений в Маньчжурии. В Харбине, только что занятом войсками Красной Армией, где-то в районе порта мы услышали в сумерках какое-то подобие музыки. Время было еще военное, порядок только начал восстанавливаться в городе, измученном японским террором, и странно было слышать музыку в сумеречной мгле Харбина.

Но все же мы слышали ее явственно. В темноте трудно было что-нибудь разобрать. Рядом «с нашей машиной теснилась толпа местных жителей. Мы смешались с толпой и стали протискиваться к тому месту, откуда доносились резкие, пронзительные звуки барабанов и гонгов. Нам не скоро удалось пробраться туда, а музыка за это время стихла, усталые музыканты присели на землю рядом со своими инструментами. Это была группа китайцев, может быть, одна семья — старик, долговязый, тощий юноша и двое мальчуганов, прелестных, как все китайские дети, с аккуратно подрезанными чолочками на лбу, раскосыми глазами и врожденной грацией в каждом движении. Десятки, а может быть, сотни китайцев стояли возле них в ожидании, — видимо, мы попали на довольно редкое в Харбине зрелище. Мы собирались уже уйти разочарованные паузой в музыке, как вдруг старик-музыкант, разглядев наши советские погоны, на гимнастерках, вскочил с земли и, весело, дружелюбно улыбаясь, жестами стал спрашивать, не хотим ли мы послушать его барабаны и гонги. И все окружающие китайцы стали кивать головами, заранее соглашаясь за нас и подталкивая нас, чтобы мы пригласили старого китайца продолжать представление.

Движением руки старик подозвал к себе своих мальчуганов, и концерт уличных музыкантов начался. С большой натяжкой европеец мог бы назвать музыкой бурю оглушительно-резких звуков, порождаемых ударами палок о барабаны и гонги. У музыкантов не было ничего, кроме барабанов и гонгов разной величины, маленьких и больших, медных и кожаных, отличавшихся лишь тембром того же резкого, короткого звука. Но захватывающе быстрый, все ускорявшийся ритм музыки увлек нас в первые же минуты. Несмотря на отсутствие «поющих» инструментов, несмотря на отсутствие мелодии, в этой музыке было нечто артистическое, виртуозное, — какой-то самум нараставших в своем неистовстве звуков, сперва казавшихся однообразными, а в действительности усложненных меняющимися ритмами, сложными ритмическими фигурами, которые вряд ли сможет воспроизвести европеец. Уже нельзя было уследить за движениями рук барабанщиков, мелькавших так быстро, что очертания их сливались, как спицы в колесе мчащейся кареты.

Лица музыкантов становились все более улыбающимися, восторженными, старик, не отрываясь, смотрел нам в глаза, стараясь понять, нравится нам его искусство или нет, люди в толпе тоже смотрели на нас, и это продолжалось так долго, что не было уже сил стоять неподвижно, музыка толкала к движению, к танцу, и тут старик последней барабанной руладой оборвал каскад неистовых звуков и кончил играть. Вопросительно глядя нам в лица, он улыбался, и все вокруг улыбались, и тогда один из китайцев наклонился к нам и на ломаном русском языке прошептал: — Это для вас, для русских. Мы давно не слышали нашей музыки. В Харбине было тихо. Японцы не позволяли китайцам играть. Сегодня музыканты в первый раз вышли на улицы.

Было уже темно, когда мы отошли от уличных музыкантов. С соседних кварталов доносились на площадь песни шедших в строю красноармейцев, знакомые советские песни, и лишь тогда нам стало понятно, что именно они, наши люди, своим искусством, сопровождавшим их всюду на фронте, своим дружелюбием, обычным для человека нашей страны, вызвали веселый отклик в китайских кварталах, побудили китайцев вытащить из темных конурок свои барабаны и гонги и впервые за долгие годы выйти на улицы с музыкой.

Вот свойство великой страны — порождать в людях тяготение к дружбе и к творчеству.

Мы рассказывали все это русской женщине, глубокой старухе. Она отвечала, задумавшись: «Я помню другой Порт-Артур и знаю другую Маньчжурию. Здесь не было раньше дружбы». Уже в сумерки мы привезли артурскую сестру милосердия к тому месту над бухтой, где стоит сигнальная вышка. Здесь был спущен русский флаг и над крепостью поднялся японский. Теперь краснофлотец стоял у подножия вышки, а над ним, над бухтой», дымившей трубами советских кораблей, над всем Порт-Артуром, над горами, стоящими у его изголовья, вился в порывах океанского ветра флаг нашей родины.

— Сорок лет я ждала этой минуты! — сказала старая русская женщина. И мы стояли возле нее в молчании, не мешая ей плакать от счастья.