Я знаю этот город с детства, с той поры, когда он еще имел имел для меня иного названия, чем Город.

Я помню гораздо полнее и отчетливее, чем многое иное и не столь отдаленное во времени, свои первые поездки с отцом в этот Город, еще единственный для меня, на телеге с картофелем или еще каким сельским товаром, — случалось это обычно по осени. Ездили мы по ельнинскому большаку, но верстах в шести от Смоленска мягкая дорога кончалась, — шел булыжник Киевского шоссе, и грохот этой нескорой, тревожной и утомительной езды уже означал собою город.

С той стороны он открывается слишком медленно и, как говорят, вида не имеет. Гористый, овражистый, застроенный по уступам, он лучше всего выглядел со своим белым собором и темно-коричневой, старой Стеной, когда, бывало, подъезжаешь к нему поездом. Ровная линия Днепра, лежащая вдоль привокзальных путей, выгодно подчеркивала изломы зеленых высот, выносящих дома и домики, церквушки и башни Стены вверх вверх так, что, казалось, каждое здание города видишь целиком...

Дорога, по которой я возвращался из деревни в Смоленск, памятна мне особым горьким и радостным волнением. Это — Рославльское шоссе, откуда осенью 1942 года я увидел впервые руины родного города, заволоченные дымами свежих пожарищ — в день его освобождения.

Я не видел Смоленск в первое лето войны, когда его немцы жгли и разрушали с воздуха, и для меня город в тот день выглядел так, словно бы он не потухая, горел все эти два года. И казалось, что даже за такой срок непрерывной разрушительной работы огонь не сделал бы больше того, что можно было видеть глазами, знавшими город в целости. Не хочется все это вновь описывать. Насколько разнообразны и примечательны — каждый по-своему — города при жизни, в своем цветении, настолько похожи и скорбно однообразны они в своем уродстве, причиненном войной. Тяжелая, едкая пыль от взорванных зданий, безобразные конусы щебенки, наваленной с высоты первых и даже вторых этажей до середины улицы, стены с черными дырами выгоревших окон, тягостное малолюдье, — все это видано и перевидано в своем удручающем однообразии. И, пожалуй, эта картина была по-своему еще печальнее тех зарослей и опустошения, что встретили меня в деревне.

Но нынче в первый раз я подъезжал к городу еще с одной новой стороны — с Минского шоссе, откуда идет гладкая, под стать самой магистрали, десятикилметровая ветка. 0 высокой Покровской горы, приходящейся, пожалуй, вровень с главами собора на том берегу Днепра, разрушенный Смоленск виден почти так, как я видел его с самолета «У-2», пролетая здесь, когда еще фронт был неподалеку. Сверху кажется, что в городе нет ни одного уцелевшего здания. Но стоит спуститься к железнодорожному переезду, и город виден, как из окна вагона, когда московский поезд минует Сортировочную.

И отсюда он, — как ни очевидны с первого же взгляда разрушения, как ни оголены склоны и уступы холмов, застраивавшихся большей частью деревянными домами, — он Смоленск!

Смоленск — в своей суровой и печальной красе города-страдальца и воина, как будто постаревшего на сотни лет и снова из глубины веков несущего на себе это выражение суровости и печали, — свидетельство пережитых испытаний. Ему, действительно, не в новинку и выгорать дотла и быть опустошенным, стоя на этом исконном пути иноземных нашествий, устремлявшихся на Москву и Россию.

Но все то уже смягчено было давностью, и для людей, живших в нем перед немецким нападением, он со своей Стеной не был только памятником, внушающим неизменно ощущение древнего времени, бывалых бедствий и славы. Он был просто городом, жилым домом, а не музеем. И тем внушительнее теперь его облик, как бы возвращающий нас ко временам польской осады или наполеоновского вторжения, — событиям, запечатленным на камнях той же Стены, которая перестояла и немецкие бомбардировки...

Новый мост, сооруженный на месте взорванного немцами, ведет прямо в пролом Стены, и его полотно смыкается здесь с мостовой главной улицы города — Советской. Она поднимается вверх к центру, огибая подножье Соборной горы.

Древние, изношенные ступени лестницы ведущей к главному входу в собор, начинаются от самого тротуара.

Правый тротуар улицы идет по краю глубокого оврага. Прежде и этот овраг был живописен: по склонам его лепились домики, сады с лестничками и тропинками вкривь и вкось, снизу доверху. В глубине оврага, при его выходу к Днепру, есть старинный колодец, откуда весь город, лишенный водопровода, носил воду; в первые месяцы по освобождении, — и ведрах, чайниках, консервных банках.

Выше овраг заслоняют дома-коробки, частью уже приспособленные под жилье.

Я специально проверил в этот свой приезд одно наблюдение, очень поразившее меня здесь в первый день после немцев. В окна одного дома на левой стороне улицы, мне помниться, я тогда увидел Днепр, хотя прежде он никак не мог быть виден отсюда. Теперь какое-то ожившее на втором плане строение заслонило этот проем, и река опять скрылась. Как будто что-то встало на свое место, и это ощущение было отрадно. Это примерно то же, как если бы увидеть избу Мартыненка или иную избу на Загорьевской усадьбе уже с пристроенными к ней и покрытыми под одну связь сенями, чтобы дверь открывалась не в поле, а по-обычному и привычному, — в жилой полусумрак пристройки...

В нескольких метрах от центрального пункта в городе — Часов — остается поворот вправо. С этой улицей, начисто выгоревшей и разрушенной, у меня связано одно из самых дорогих и знаменательных на всю жизнь воспоминаний. Там однажды я сидел на возу, не выпуская вожжей из рук. ожидал отца, скрывшегося за калиткой одного из домов, и читал и перечитывал вывески. Одну из них я запомнил так, что мог бы и сейчас нарисовать ее, расположив буквы и слова точно, как они располагались на ней, — дужкой от одного нижнего края вверх и до другого нижнего края: «Клуб поэтов»...

Часы! Знаменитые смоленские часы на углу Советской и Пушкинской — главном перекрестке города — пункт, по которому определялись все направления и расстояния в городе: от Часов, пройдя Часы, не доходя до Часов. От них осталась одна заржавевшая металлическая оправа с закопченным циферблатом. Когда дует ветер, они покачиваются на своем железном стержне на уровне второго этажа углового дома-коробки и скрипят, ноют, — тяжкое напоминание о днях разорения и мук города...

В первую после немцев зиму днем и ночью, особенно, когда ветер, здесь на каждом шагу тебя преследвоал такой удручающий звук: скрежет оборванной огнем жести, скребущей по жести, либо камню, либо по обгорелой балке. Висит где-нибудь на высоте третьего этажа лист кровельного железа, оборванного и полусвернутого в трубку, и бубнят, скрежещет, грохочет там вверху. Нынче я не услыхал этого звука нигде в городе; нигде не висит зря ни одного обрывка жести, — они где прилажены на своем месте, где вовсе сняты и пошли в дело при возведении окраинным жителем какого-нибудь домишки, сарайчика или оградки участка, отведённого под застройку.

В центре города мертвых домов-коробок все еще остается больше, чем их возвращено к жизни. И нельзя представить себе, чтобы то, что возводилось, строилось и надстраивалось, лепилось, теснилось стеной к стене в течение многих десятилетий и даже столетий, могло быть восстановлено хотя бы в своей главной массе в каких-нибудь два года. Да еще из этих двух лет нужно вычесть те добрых полгода, когда фронт находился неподалеку, на линии Орша — Витебск. Еще весной сорок четвертого года город пережил несколько жестоких налетов немецкой авиации, и ее бомбы падали не только на руины трехлетней давности, но и на те считанные в городе здания, что уцелели от всех прежних бомбардировок.

Вглядываясь в то, как опустошенные и обезображенные огнем стены больших домов там-сям на протяжении улицы вновь приобретают жилой вид, начинаешь понимать, какая это тяжелая, сложная и многослойная громада — старинный город. Медленный, непрерывный, необозримый в своем объеме труд многих поколений людей. Время, обнимающее собой и первый камень, заложенный на месте Свирской церкви, одного из древнейших памятников русского зодчества, и нынешнюю кирпичную кладку, выравнивающую и ведущую вверх какую-нибудь выщербленную взрывом и законченную огнем стену дома.

И есть особое удовлетворение в том, чтобы разобраться в унылой неразберихе разрушенных кварталов, найти свой ряд и план восстановления. Там — засветить вновь остекленные окна отремонтированного дома, а в ряду с ним хотя бы убрать щебенку и кривые горелые балки, торчащие из развалин, а если не под силу, то хоть протянуть порядочный забор до следующего ожившего или оживающего здания. Там — образовавшийся на пожарищах деревянных домов пустырь ограничить стройным рядом молодых деревьев, просаженных в линию с улицей. Один дом будет точно таким, как он был до войны; другой только частью своего корпуса может быть возвращен в строй улицы или квартала; остатки третьего будут убраны; но в этом незаполненном порядке отрадно угадывать закономерность и обязательность заполнении и будущей завершенности.

На окраинах города возобновление его выглядит еще более отчетливо. Там заново возникают небольшие, но довольно опрятного вида каменные домики вперемежку со стандартными деревянными домами равных типов и редкими, целиком сохранившимися, либо уже восстановленными зданиями прежнего Смоленска.

Если думать, что жилые стены за долгое время вбирают в себя какую-то частицу тепла человеческой жизни, то, несмотря на дожди и метели, прошедшие за эти годы над руинами, сколько этого тепла и даже запаха прежней жизни заключено в новой кладке стен из кирпича, собранного на развалинах!

На эти дома глядишь с какой-то иной пристальностью, этот кирпич уже не просто кирпич, — сформованная обожжённая глина, — на нем отпечаток старины, многолетней, порой многовековой службы, какая приходится на долю городского камня. Он и с виду не такой. В одной стене укладываются кирпичи таких различных по возрасту и назначению зданий — от современного, советской поры дома до старинной церкви. Они разного цвета — то более темные, если положены наружу той же стороной, что и прежде лежала наружу, то с белыми пятнами цемента или известки, то бурые, то коричневые, то серые. Незатейливостью кладки и цветом домика эти немного напоминают постройки, какие бывают у нас на юге, например, в Крыму. Строят их, как правило, те люди, что будут жить в них. Одни домики выглядят получше, на других заметней отсутствие профессионального опыта, — там стена не очень ровная, осела или раздалась, выпятившись как-нибудь вбок. Но таких совсем мало — должно быть, это самые первые образцы строительной самодеятельности.

За Никольскими воротами, у Чортова рва, на стройке одного дома, поднявшегося уже так, что кирпичная кладка сомкнулась над проемами, оставленными для окон, я увидел человека, который укладывал кирпичи с заметной сразу же, привычной ловкостью и даже легкостью. На мои вопросы он отвечал, не оставляя прилаживать один кирпич к другому и зачищать скребком серую, замотанную на песке глину, что шла за цемент:

— Демобилизовался. Ехал, знаете, на родину. А тут у меня — знакомые. Хотел у них узнать насчет своей семьи, потому что сведений никаких не имел. А тут они строиться начали, просят помочь. Я и решил помочь, потому что я хоть и не каменщик сам, штукатур, но дело мне это знакомо. Решил помочь.

Внутри постройки стояла еще не старая женщина и подкапывала лопатой раствор из песка и глины. Мне показалось, что она усмехнулась, слушая демобилизованного воина.

— Да, решил вот, — заключил он быстро и связно, коснувшись и своей службы на войне, и прежней работы по специальности. — Решил помочь.

Почему не помочь.

— Скажи лучше, — сказала вдруг женщина, усмехаясь, но не поднимал глаз от работы, — скажи нашел тут себе одну и прижился, и дом стал строить...

Солдат не был польщен этим замечанием, как это могло быть с более молодым и более лихим на словах и в подобных делах человеком. Он заметно даже смутился.

— Да нет, что там! Просто, я говорю, ехал, а они мне знакомые. Ну, решил.

Ну, и живу покамест тоже, потому что где же приютиться. И о семье мне тут нужно еще хлопотать. Я спросил, не она ли есть эта одна, привлекшая воина.

— Нет, где уж, — вздохнула она, может быть, выражая сожаление, что все это только шутка. — Муж у меня тоже на фронте погиб. Трое детей, мать.

Мы здесь раньше жили. А он, правда, помогает.

— Давай глину. — прервал он ее, — и чуть бы погуще надо а то не вяжет...

И этот маленький, случайный пример доброго рабочего содружества солдата, еще не нашедшего своей семьи, и солдатки, потерявшей на войне мужа, опять привел мне на память и ту же избу Мартыненка, построенную самолично, и многое из того, что видало, слышано и передумало за эти годы великих утрат и великого утверждения нашей жизни...

За этим рвом, границей городской окраины, совсем неподалеку от этой вновь возникающей городской улочки уже виднеются светло-желтые соломенные крыши новых сельских построек.

А подальше, за горизонтом, невидимый отсюда копается на новостройке неторопливый по нужде, обремененный инвалидностью усердный труженик, недавний воин Михаил Худолеев, представляющий в своем колхозе его строительную бригаду.

А сейчас, когда я пишу это, на глаза мне попадается номер газеты с большой фотографией, помещенной внизу на первой странице. Это — панорама вновь отстроенной столичными шефами деревни Ляхово, в Подмосковье. Добротные рубленые домики, крытые щепой или дранью, с крылечками-верандами, с тремя окнами по фасаду и фронтон чикали, украшенными резьбой.

Но все вместе — и пятиэтажные здания, восстанавливаемые в центре Смоленска силами профессиональных строителей; и самодельные кирпичные домики новой городской окраины; и вновь отстроенный порядок деревни Ляхово, и Мартыненкова изба — ровесница не только этих строек, но и всех крупнейших послевоенных сооружений в стране, — все это вместе — панорама великого всенародного созидательного труда, пришедшего на смену такому же великому воинскому труду.

Я взял самые крайние не маломощности, если их рассматривать в отдельности, образцы этого труда, то, что мне случилось увидеть на моей смоленской родине, — в деревне и в городе. Человек, посещающий родные места спустя годы, — и какие годы — после того, как он жил там, по-особому заинтересован во веем, что он видит. И приметливость у него, должно быть, несколько иная, чем у человека, впервые видящего этот город, это сельское подворье, или видящего их изо дня в день.

Но ни изба Мартыненка, ни этот незатейливый кирпичный домик, сооружаемый солдаткой-горожанкой, не теряют значения подлинных образцов единого коллективного, необозримого в целом и величественного труда народа оттого, что в иных местах сооружаются большие и красивые дома, целые улицы и кварталы, поселки я целые города.