Жидкое мелколесье. Кочкарник и топь. Нога погружается в яму, сапог набирает снег.

На невеселом широком болоте среди слабеньких, присевших на корточки елок и каких-то «разжалованных» сосенок действует минометная рота командира Сафонова. Если увидите в топкой глуши мирного на вид человека в валенках, ватнике и в заячьей шапке, не думайте, что это десятник с торфяных. Это потомственный ленинградец, механик-электрик с Кировского завода, а сейчас командир моряков-минометчиков. Как создал Сафонов свой боевой коллектив, трудно сказать. Помог политрук Кожевников. Помогли девятнадцать комсомольцев, подобравшихся в роте один к одному. Бодрые, азартные в бою, внимательные и чуткие друг к другу, выносливые, они выкопали в разных местах на болоте множество минометных окопов, разведали тропы через минированные завалы, облюбовали наблюдательные пункты, устроили неглубокие, насколько позволило болото, щели с накатами, насекли таинственные засечки на деревьях.

Трудное болото они оборудовали для войны весело и со вкусом, точно баскетбольную площадку. И вот третий месяц живут здесь, на воде, под снегом, наводя ужас на врага, вызывая его злую ненависть.

Сафонов отводит меня в сторону и показывает на кривую березку в ельнике:

— Вот, если идти сюда, здесь финны...

Когда он выходит из щели и стоит так в вечернем лесу, прислушиваясь к длинной пулеметной очереди, он воспринимает только два ориентира. Впереди — финны. А там вдали — шалаш.

Там, у костра с закоптелым чайником, жил и трудился Ильич, чтобы скорее дать счастье трудовому народу. Туда он приехал в тревожную ночь 11 июля 1917 года с Большой Невки. Там он писал на листках блокнота свою гениальную боевую книгу о государстве и о том, как действовать пролетариату, когда тот захватит власть.

— А есть у вас, — спрашиваю, — «Государство и революция»?

Сафонов кивает головой.

— Только читать трудно. Темно.

В щели действительно темновато. Там отдыхают люди, специальность которых — огонь на запрещение. Что же это такое?

Нагрузившись с утра вьюками, взвалив на спины минометные лафетные двуноги, плиты и стволы, они пробираются от одной огневой позиции к другой. Они скрытно подходят к своему окопу, быстро изготовляют минометы к стрельбе и, получив точные указания от разведчиков, отчаянных смельчаков, залегших почти рядом с финскими позициями, открывают огонь.

Только что было тихо на финской тыловой дороге. Облезлые одры везли на ротных двуколках изголодавшихся финских бандитов. И вдруг — свист и грохот разрывов. Из последних сил одры вскакивают на дыбы, рвутся из постромок и валятся, взметенные грязью разрывов. И снова тишина, как ни в чем не бывало. И вдруг за два километра от дороги мины рвутся у финской походной кухни. Это час обеда. И вдруг — по блиндажам в вечерний час, когда финны делят одну свою дырявую галету на десятерых.

Это и есть огонь на запрещение: нельзя ездить по дороге, нельзя варить обед, нельзя подвозить боеприпасы.

Пять минут точной стрельбы, и минометчики быстро уходят. Они бредут дальше вдоль фронта, и ветки не колышутся на их пути к новой позиции. А позади враг осыпает снарядами уже оставленные окопы. Там закипает и закипает вода в яминах, снег осыпается с веток, и на снегу, на болоте, ложатся грязные звездчатые следы разрывов.

* * *

В вечерний час мы сидим в бревенчатой щели на болоте. Огонь в печурке, языкастый и жаркий, цыганским румянцем окрашивает лица. Сколько народу может, однако, поместиться в щели, куда не вползаешь, а вкатываешься, точно пятак в копилку. Вокруг краснофлотцы: машинисты-турбинисты, старшины. Один из трех кадровых минометчиков роты — старшина Дегтярев — делит хлеб на пайки.

Здесь все по-молодому дружат, и в нарушение воинского устава Сафонов разрешает откликаться на ласковые прозвища. Фельдшера называют торжественно: доктор Маков.

Доктор Маков доказывает сегодня, что мы, минометчики, — величайшие гуманисты современности. С ним никто не спорит.

— Очень люблю мелкий лес, — тихо рассказывает мне Сафонов. — Врагу не сыскать нас в мелколесье: безориентирно вокруг...

И он счастливо смеется, как технолог, узнавший секрет производства,

— Ну-ка, гуманист, — говорит он доктору Макову, — выйди взгляни, не ищут ли разведчики.

В этот час беззаботные на вид ребята тревожно ждут своих смельчаков. Их две пары. Первая — это Ушанов и Гоценко, по прозвищу Белый и Черный. Вторая пара — Сомов и Иванов (их прозвища Сомик и Африка). Они уходят засветло попарно, разведчик и связист, и весь день таятся рядом с врагом: ноги протянуть — достанет. Они шепчут в телефонную трубку корректору стрельбы и направляют огонь по целям.

Когда темнеет, смельчаки отползают в болотную мглу кочкарника и, замерзшие, голодные, но возбужденные от того, что видели, крадутся к своим.

Вот они пришли.

Бойцы тормошат своих усталых друзей:

— Ну как? А блиндажи накрыли точно? А почему ты дал 0,02 вправо? Мы думали, ты спутал...

Сафонов отгоняет наводчиков, командиров и заряжающих от этой четверки:

— Дайте поесть людям. Разведчики ужинают. Ребята окружили их и жарко обсуждают сегодняшнюю работу.

Едят разведчики с аппетитом. Еды мало, очень мало, как всюду в кольце Ленинграда, где люди приучены делить и рассчитывать каждый кусок хлеба на три части, беречь крошки и не заглядывать в рот к соседу.

Зато отыгрываются они за чаепитием. Пьют долго, со страстью.

— Вода и мельницу ломает, — шумно вздохнув, говорит Сомик.

И вдруг я вспоминаю, как художник изобразил Ленина у шалаша. Он тоже чаевничал. И чайник над костром, и голова над книгой, — это запомнилось навсегда. Это сестрорецкий Разлив.

Весь вечер мы говорили о здешних условиях войны. То, о чем меня, смеясь, предупреждали в штабе, подтверждается.

Ребята горды своей исторической позицией, близостью к ленинскому шалашу. В сырой холодножаркой и дымной щели они живут как в теплом рабфаковском общежитии. В разведку идут охотно, оспаривают друг у друга право, как мальчишки спорят за место на крыше провинциального цирка. Доктор Маков никого не лечит — все здоровы.

— А ну, послушаем гостя про Ленинград, — говорит политрук Кожевников.

И я рассказываю им об осажденном городе, мужественно сражающемся против врага.

Они задумались о городе, о близких людях, и огонь жарко полыхает в печурке, щель нагревается так, что нельзя сидеть у открытой дверки. И заслонив рукой цыганское смуглое лицо, Сомик задумчив больше всех... Он никогда не был в Ленинграде. Но когда начинают перечислять мрачные новости: «на углу Гороховой и Садовой...», «в решетку Инженерного замка...», «в Мойку...», <в трамвай № 7 на Литейном», когда говорят: «бьют по центру», — Сомик сжимается в комок от ненависти. Есть что-то от мечты, от детского чувства, прямого и безудержного, в том, как Сомик мстительно ненавидит врага за этот незнакомый ему, неизвестно как ему видящийся город.

— Ну что ты, Сомик? — встряхивает его спутанные волосы Сафонов.

Сомик слабо отмахивается в ответ и, расталкивая товарищей, шагая по их ногам, выбирается из землянки.

— Вот так поговорим по душам, а завтра будем еще лучше глушить рыбу, — говорит политрук, уже поглядывая на нары...

* * *

Ночью сквозь сон я читаю «Государство и революция». Я мо»у, проснувшись, цитировать Ленина. Так мне по крайней мере кажется. Так ясен сон. Я просыпаюсь, фонарик, жужжа, освещает часы. Тепло. И, пригревшись возле меня, в полосатой синей тельняшке под шинелью поскрипывает зубами связист Гоценко.

Потом Владимир Ильич заглядывает в щель и качает головой. Он недоволен этой щелью. Странно. Я слушаю, как он за дверью тихо, боясь нас разбудить, выговаривает Сафонову. Неважное, неважное у нас помещение, говорит он.

Я не расслышал чего-то. Я боюсь проспать продолжение. Потом снова его голос: «Здесь воевать хорошо. Но скоро надо будет забыть это болото, выйти, идти вперед!.. Обязательно вперед...»

— Обязательно вперед, — сказал политрук.

— Ленина видел во сне, — сказал я, взглянув на часы. Было четыре часа утра. В землянке было нестерпимо холодно.

Политрук натягивал сапоги. Сомик делал то же самое. Землянка шевелилась и вздыхала. Я вышел вслед за бойцами.

В этот день минометная рота Сафонова выпустила 280 мин. Она вела огонь, меняя позиции, с близкого расстояния и стреляла без дополнительного заряда, чтобы не обнаруживать себя вспышками.

Моряки-минометчики подавили вражескую минометную батарею, потом в двух километрах от нее уничтожили два блиндажа, откуда летели руки, тряпки и полевые сумки. На перекрестке тыловых дорог они покрыли два автофургона. Они прочесали деревья над Сестрой, в пяти километрах южнее, и сбили пять снайперов.

Я видел как работали наводчики п командир и как лукаво морщился и горбился от смеха заряжающий, когда по телефону командир получал подтверждения от всевидящего Сомика:

— Так стрелять... Десять беглым...

Весь день минометчики кочевали по болоту. Мне запомнились не короткие, внезапные минуты огня, когда лес вдруг оживал и рвался на части, и не стремительный выход из-под обстрела, когда они снимались, вьючились и уходили до того, как враг успевал навести на них свои орудия. Мне запомнились кочки под снегом, ямы, полные воды, жесткие, точно проволочные, кусты и колючая проволока, сбившаяся, точно валежник. Ребята побеждали одно препятствие, и тотчас под ногами возникало другое, и не было времени думать, что рядом враг, который ищет их и не может найти.

Над кочковатым мелколесьем, в стороне, рвалась шрапнель, и белые облачка отлетали и останавливались в воздухе, точно раздумывали: где же они?

Ленинское дело борьбы с угнетателями человечества крепло в этот день на лесном болоте, под героическим Ленинградом, недалеко от ленинского шалаша.

Так зорче же наблюдайте, Иванов и Сомов! Не давайте врагу спуска, невозмутимые Черный и Белый! Привет вам, уважаемый доктор Маков! Привет, неунывающие люди — минометчики питерского рабочего Сафонова!

Лучшие люди человечества, такие, как Белинский, Чернышевский, Горький всю жизнь тоже вели «огонь на запрещение», огонь против подлости и мракобесия, самодовольной жестокости черных сил. Они были бы счастливы, товарищи, прыгая с кочки на кочку, зачерпывая в сапоги, задыхаясь, добраться до вас в предутреннюю болотную мглу, чтобы порадоваться вашей молодости, вашей несокрушимой силе духа, меткости вашего огня.