Тогда еще великий русский поэт и ученый Михайло Васильевич Ломоносов, словно предвидя бесславный конец навсегда обезвреженного Берлина, написал свои знаменитые строки:
Воюйте счастливо, сравните честь свою Со предков похвалой, которую пою... Чтоб гордостью своей наказанной Берлин Для беспокойства царств не умышлял причин.Восемь веков стоит Берлин, и не было за эти восемь веков ни одного дня, когда бы слово «Берлин» звучало гордо за пределами Германии.
Не было у Берлина ни исторической славы Лондона, ни революционных бурь Парижа, ни культурного блеска Вены. С XIII века на болотистых берегах Шпрее медленно разрастался, тучнел, богател этот жадный, казенный, казарменный город, затаивший в своем каменном сердце вожделенную мечту о господстве над мирам.
История Берлина — это история Пруссии, пожравшей Германию и мечтавшей пожрать весь мир. Если Кёнигсберг был каменным кулаком Пруссии, устремленным на восток, то Берлин был ее мозгом, питавшим разбойничьи мечты Виттельсбахов и Гогенцоллернов, Фридрихов и Вильгельмов.
Их было много в истории Пруссии, этих Фридрихов и Вильгельмов, — был даже Фрадрих по кличке «великий», которого, однако, как мальчишку, поставили на колени русские генералы, — но чередование имен не изменило Берлина. «Судьбы Германии жалки и пошлы в XVIII веке, — писал Герцен. — Ее аристократы все-таки мещане... нет грации, благородства... Безнравственность в Германии доходила до высшего предела, ни малейшей тени человеческого достоинства». То же самое можно было сказать и о веке предыдущем, и о веке последующем. Менялись костюмы, менялись прически; менялись правители, но оставался неизменным дух, душа. А что такое душа Берлина? Это казарменный плац, на котором учились маршировать и убивать. И разве не прав был Щедрин, когда язвительно заметил, что Берлин «ни для чего другого, кроме как для человекоубивства не нужен». Ибо вся суть Берлина, все мировое значение его. — говорил великий сатирик, — «сосредоточены в здании, возвышающемся в виду Королевской площади и носящем название Главный штаб».
Конечно, были в Берлине и школы, и театры, и музеи, и лаборатории, но не они определяли его характер. Репутацию городу создавали не книги ученых, а мундир прусского унтера. Понятно, почему эта репутация отталкивала лучших людей Германии. Гейне презирал и ненавидел Берлин, и ни Гёте, ни Шиллер, ни Бетховен не связали свою творческую судьбу с прусской столицей.
В России отлично знали ей цену. «Боже, что это за скучный, ужасный город Берлин!» — восклицал Достоевский. Салтыков-Щедрин оставил нам классическое по иронической меткости описание Берлина. О нем стоит напомнить, ибо оно оставалось верным многие годы.
«Берлин, как столица Прусского королевства, был для всех понятен. Он скромно стоял во главе скромного государства Находясь почти в центре его, был очень удобен в качестве административного распорядителя. Несколько скучный, как бы страдающий головной болью, он привлекал очень немного иностранцев, и ежели, тем не менее, изо всех сил бился походить на прочие столицы, с точки зрения монументов и дворцов, то делал это pro domo, чтоб верные подданные прусской короны шмели повод гордиться, что и их короли не отказывают себе в монументах. Милитаристские поползновения существовали в Берлине и тогда но они казались столь безобидными, что никому не внушали ни подозрений, нм опасений, хотя под сенью этой безобидности выросли Бисмарки и Мольтке...
В настоящее время от всех этих симпатичных качеств осталось за Берлином одно, наименее симпатичное: головная боль, которая и доныне свинцовой тучей продолжает парить над городом. Все прочее радикально изменилось. Застенчивость сменилась самомнением, политическая уклончивость — ничем не оправдываемой претензией на вселенское господство, скромность — неудачным стремлением подкупить иностранцев мещанской роскошью новых кварталов и каким-то второразрядным развратом...
Трудно представить себе что-нибудь более унылое, нежели улицы Берлина... Каждому удаляющемуся экипажу так и хочется крикнуть вслед: счастливец! ты, конечно, оставляешь Берлин навсегда!»
Русский ум метко оценивал и тупость, и алчность, и разбойничьи вожделения Берлина. «Из архивной пыли выкапывается германская императорская корона; почтенные немецкие ученые дуреют; Европа превращается в ежа со стальными щетинами Идея германской империи есть идея всемирной монархии...», — писал Михайловский о мечтах берлинских лавочников, возомнивших себя хозяевами мира. «Они — любители насилия, хоть и умеют говорить языком цивилизованного общества, остаются в душе людьми варварских времен», — говорил о них Чернышевский. «Я видел их в Берлине после разгрома Франции, — писал Успенский. — Все эти Фрицы, Михели, Карлуши-колбасники разбухли от сознания солдатского величия: ходят самодовольные, грудь колесом, морда кверху, усы, словно бычьи рога... К толпе презрение, в глазах что-то зверское... А дальше что будет, когда все пять миллиардов они ухлопают на новые пушки, ружья, палаши, ведь только и думают, как бы, стальной щетиною сверкая, нагнать на всех страх».
Успенский ужасался, наблюдая берлинский милитаристский гнойник. А гнойник назревал. Карлуши и Михели ухлопали не пять, а десятки миллиардов на ружья и пушки. Мы слышали их рев в 1914 году и вновь услышали в 1941-м. Берлин был тот же — со своим самомнением, невежеством, мечтой о мировом господстве. Только зубы дракона стали еще острее, а хищные лапы еще загребистее. Самомнение переросло в человеконенавистничество, невежество — в мракобесие, а мечта о господстве — в кровавую авантюру Адольфа Гитлера.
Это из Берлина мы впервые услышали маниакальные призывы об истреблении человечества. Это в берлинском «Спорт-паласе» бесновался ефрейтор, провозглашавший «мир только для немцев». Это в Берлине запылали первые книжные костры, предвещавшие нашествие фашистской тьмы на Европу. Это в Берлине началась подготовка убийц, проходивших практику в белорусских и украинских деревнях. Не будем описывать Берлин, каким он был в эти годы. Мы видели его лапы в оккупированных Минске и Киеве. Мы всё помним: и пакостное кликушество Гитлера, и печи Майданека, и расстрелянных детей на дорогах под Витебском. Конечно, Берлин — это не только гитлеры, гиммлеры, геринги и геббельсы. Были в Берлине и ученые, были и поэты. Были, наконец, и просто немцы, ходившие на службу и торговавшие а магазинах. В будущем разберутся, какую степень ответственности понесет каждый из них за преступления Германии. Но когда речь идет о берлинских поэтах, мы вспоминаем поэтическую тираду Иоста: «Как только я слышу слово культура, я спускаю предохранитель моего пистолета». Когда речь идет о берлинских ученых, мы вспоминаем изобретателя душегубки. А «просто немцев» мы хорошо узнали, когда гнали их за Днепр, за Вислу, за Одер.
Теперь мы в Берлине. Знамя победы водружено над рейхстагом. Город-разбойник еще огрызается, поверженный и раздавленный, ,но с каждым часом вынужден склоняться все ниже и ниже перед величием русского воина. Никогда уже не воспрянет он, как столица смерти и тлена, никогда уже его сломанные хищные зубы не потревожат покой наших детей. Об этом позаботимся мы и наши союзники, весь мир, Европа, наши современники и наши потомки.